Кто я

Раньше мама спрашивала: “А кто это у нас тут такой хорошенький?” и очень была рада ответу “Я”, а дальше тебя уже спрашивают “В каком классе учишься”, “А с какого ты района”, “А что ты слушаешь”, “А где ты работаешь”. В некотором смысле, человек становится функцией. То, что он делает, а не то, что он думает и чувствует, чем живет в своей голове и сердце. Кто он собственно есть? Все куда-то попрятались, за стены мышц и кожи, в катакомбы тел, накапывают над собой кротовую горку достижений высотой в зарплату. Стыдно высовываться из этой норки, плакать, жаловаться, раздеваться, пахнуть, показывать волоски на сосках и торчащие родинки. Стыдно говорить “я”, стыдно стыдиться. Хвастаться можно, плакать нельзя.

Как объяснить себя другому человеку? Как сказать ему, какой ты? Какая точность у языка? Встречаешь человека, который, вроде бы, тебя понимает на 100%, общаешься много лет, а потом в один момент щелчок и всё, рассинхронизация. Смываются все иллюзии и самообман, прекращаются дофаминовые игры, и что в сухом остатке? А с большинством ведь и не было никакой синхронизации. Точный ли язык? Не точный. А если язык не твой родной, то и вообще, считай, половину смысла точно можешь выкидывать; ты практически немой. Был закрыт в кожу, а сейчас закрыт в скафандр, и всё, что ты можешь подавать в пространство извне — это лишь какая-то азбука Морзе, режим совместимости.

Иммиграция — отличный вариант ощутить себя заново. Всё хорошо и воздушно первые недели, а потом начинается ломка неизвестно по чему. Как я недавно вычитал, это момент осознавания своей социальной смерти. “Я был там, теперь меня там больше нет”. Привычного больше нет. Устойчивые подсети нейронных сетей мозга, эдакие предвычесленные выражения, микро-я, паззлы, из которых собрана личность, больше не дают картинки. Когда я думаю “Ну, пора уже с работы валить домой”, в мозгу возникает силуэт Москвы, метро, путь по проторенной дорожке, парковка, фонари, опять бабушки сидят и смотрят. А затем будто смахиваешь и рисуешь, делая усилия: Shoreditch High Street Station to Shadwell and then to Cutty Sark, мощенная булыжником улица, теплый свет фонарей, университет Гринвича. Больше нет привычного потока рутины, в котором можно спокойно перетекать из года в год, из точки А в точку Б.

Тот слепок меня, который барахтается в сознании, пытается удержаться за хоть что-нибудь, но вокруг ничего знакомого нет. Ключ не крутится в замке, потому что замок сменили, и, чтобы дверь наконец открылась, нужно изменить ключ. Там подточить, там прибавить, тут убавить. Нужно покрошить часть себя и в то же время выстроить другую. Заново склеить паззлики и слепить себя, другого себя. Здесь есть интересный момент, и заключается он в том, что, вроде бы как, сейчас можно выбрать, кем ты хочешь стать. По-крайней мере, можно постараться повлиять на это. Это как срастающаяся кость: можно немного перегнуть, и она срастется криво, а можно бы получить лучше, чем было до перелома. Но во всем этом есть одна проблема: для оценки нужен ориентир. Неизменяемая часть, константа.

Слышали же, что килограмм у нас теперь — не кусок металлической палки, хранящийся в Париже, а некая величина, вычисляемая через постоянную Планка и оттого сама ставшая постоянной вне зависимости от температуры, давления и прочего внешнего? Всё вроде бы солидно, ал-геб-ра-ич-нень-ко, но например завтра к нам приезжают на инопланетной бричке господа инопланетяне, у которых во вселенной свет идет быстрее на пару незаметных мгновений. Бред? Конечно. Но вероятность этого не равна нулю. Так если нет универсального ориентира для килограмма, откуда же мне взять ориентир для оценки себя самого? Где внутри меня — эталон?

Выставляя всё в таком свете, единственной оценкой самого себя становится ощущения и воспоминания, свои, родные, субъективные просто до атомов. Для простоты, можно назвать эту оценку “Счастье”. Сравнил себя с прошлым, порадовался? Стал лучше. Сравнил и огорчился? Стал хуже. И вот так, плюс, минус, шаг за шагом, можно получить какую-то другую картину, возможно даже под названием “Счастливая жизнь”.

Сейчас подумалось, что и правильно я отвечал тогда маме на этот вопрос. Дети вообще умные, не то что те существа, которые из них вырастают дальше.

— А кто это у нас тут такой хорошенький?

— Я.